Пересечение границ, особенно в наших широтах, всегда обещает явный перевес отрицательных эмоций. Приятное исключение – граница с Россией.

Во-первых, несмотря на всю пропагандистскую туфту с выкапыванием пограничных столбов, граница эта – со столбами, шлагбаумами, очередями, таможенниками, проверками грузов и прочими мало приятными в другой ситуации процедурами – есть.

Во-вторых, видны приметы развёртывания инфраструктуры. Конечно, не хватает контрольной полосы и проволоки с достаточным количеством вольт. Милиционеров надо бы заменить на пограничников, да и флаг не тот. Но зато производится паспортный контроль. Белорусский таможенник предлагает нам открыть багажник, заполненный произведениями искусства, и интересуется разрешением на вывоз.

Мы с таможенником – граждане одной страны, и между нами невозможно представить разговор, услышанный на первой же российской автозаправке: про то, что из Чечни привезли Серёгу, что цинковый гроб был такой же, как когда-то из Афгана – намертво запаянный, и маманя так и не узнала, Серёга там или нет. И это к руководителям Серёгиного, а не моего государства обращался на склоне дней чеченец Махмуд Эсамбаев с просьбой снова депортировать его народ, чтобы спасти его от геноцида.

Деревня Долосцы, где сегодня проходит российская граница, когда-то относилась к Полоцкому наместничеству. В 1780-м году, собравшись осмотреть недавно присоединённые "искони русские земли", императрица Екатерина II на здешней почтовой станции "изволила откушать" и села писать письмо сыну Павлу:

"Сего утра выехала я из Опочки и на 18-й версте въехала в Белоруссию; с самого Острова тянутся всё холмы да холмики, между которыми множество озёр, что очень красиво; здесь население самое разнообразное, сплошь да рядом обитают православные, католики, униаты, евреи, русские, поляки, чухонцы, немцы, курляндцы, словом, не увидишь двух крестьян одинаково одетых и говорящих правильно на одном наречии; смешение племён и наречий напоминает Вавилонское столпотворение".

Через два столетия российской власти это удивительное разнообразие языков, народов, конфессий и одежд трансформировалось в правильный русский мат, грязные сапоги и ватники пьяных мужиков да страх (когда нам понадобилось уточнить маршрут, в придорожной деревне никто не открыл дверь, хотя был только четвёртый час дня).

Однако уничтожить или сравнять удалось не всё. Пока что уцелели озёра и топонимика. Почти до самой Опочки, где на автостанции когда-то висел загаженный голубями и воронами замечательный лозунг "Слава советскому народу – творцу строительства коммунизма!", названия деревень тешат душу своей нашестью: Гута, Литвиновка, Рудня... За Опочкой начинают всё чаще попадаться топонимы, порождённые ментальностью братского народа: "р.Зарезница", "Колотиловка", "Крадино"...

И внезапно, уже под самым Псковом, как глоток озона – Дуповка. Едешь себе и представляешь местного учителя-краеведа, который выводит название родной деревеньки от дупл, которых, мол, много в окрестных лесах. И невдомёк ему, бедняге, что не русские дупла дали имя его малой родине, а наши литвинские дупы, которые исправно делали тут своё дело в годы Инфлянтской войны, когда Степан Батура держал в осаде Псков.

У восточных славян было три государственных и народообразующих центра: Полоцк, Киев и Новгород. Драмой для всех трёх народов (потому что надо говорить и про самостоятельный новгородский этнос) стало возникновение под эгидой Золотой Орды четвёртого центра – Москвы, которая получила в наследство от татаро-монгол всю их государственно-военную конструкцию. Став, по сути, зеркальным отражением Орды, Москва с невероятной жестокостью уничтожила Новгородскую республику, где сохранялись демократические вечевые традиции. В годы опричнины слуги Ивана IV, выбивая из горожан вольнолюбивый дух, целый месяц, как свиней, резали в Новгороде ежедневно по пятьсот жителей. Тогда Московия сделала свой выбор, навсегда закрыв себе путь в Европу.

Такие предколядные мысли невольно приходят в голову на улицах Пскова, несколько столетий жившего в орбите Новгородской республики и сохранившего с тех времён свою древнюю архитектуру – напоминание об уничтоженных Иваном Грозным возможностях. Кстати, и Грозным, и Царём-Собакой назвали его не белорусские националисты, а – четыреста пятьдесят лет назад – недорезанные новгородцы и псковичи. Один из потомков тех недорезанных спит пьяный с мокрыми между ног штанами под стеной белого храма XII века. Трудно сказать, что видит он в своём счастливом сне, зато, когда раскроет глаза, узрит на заборе плакат с секс-символом российских левых Зюгановым и пуританским призывом голосовать за коммунистов. Интересно, что предвыборная агитка прикреплена на уровне глаз спящего выпивохи. Это позволяет выдвинуть сразу три версии: а) что плакат прилепили специально для мокроштанного избирателя; б) что активист КПРФ, клеивший плакаты, уже не держался на ногах, ползая от забора к забору; в) что этим активистом был сам зассанец, который успел прилепить изображение своего кумира и уже с чувством выполненного партийного долга полетел в свою русскую нирвану.

Через час начинается не просто другая страна, но другой культурный континент. На площадях перемигиваются рождественские ёлочки, в тёмных окнах горят праздничные пирамидки из семи лампочек, в ночных магазинах придорожных деревень за полтора доллара можно купить бутылку болгарской "Медвежьей крови", которая у нас стоит около пяти, а за 2$ – литр красного, произведённого на родине Борхеса и Кортасара, которое у нас вовсе не имеет цены, потому что нам вредно не только пить его, но и видеть на полке.

К подзабытой за годы независимости и визового режима Эстонии быстро проникаешься таким уважением, что чувствуешь даже неловкость, сделав в лесу, так сказать, экологическую остановку.

Самая интересная историческая достопримечательность Нарвы – основанная ещё крестоносцами могучая фортеция, переделанная в огромный музей с выставочными и лекционными залами, с сувенирными лавками и площадками осмотра, с которых виден русский Ивангород на другой стороне реки, тоже с огромной крепостью – наполовину разрушенной, неосвещённой и переделанной нетрудно догадаться во что.

Однажды в средние века большая часть гарнизона Нарвы неосмотрительно покинула город, отправившись утихомиривать буйных эстов. Русские перешли по льду реку, захватили замок, изнасиловали и убили молодую жену коменданта, а его маленького сына забрали с собой. Вернувшись из похода, комендант в один миг поседел, несколько дней, запершись в башне, топил горе в вине, а потом приказал копать под рекой ход. Лет через пятнадцать ход в Ивангород был готов. Ворвавшись во вражеский форпост, комендант прежде всего решил отомстить за жену, лишив русских мужского достоинства в его буквальном смысле. В разгар кровавой экзекуции приволокли ещё одного пленного. "Сынок! Август!" – вскрикнул комендант, бросившись к пареньку со знакомой родинкой. "Меня зовут Ваня, а сынок тебе тамбовский волк", – ответил юноша и, выхватив у отца кинжал, освободил комендантову душу от её земной оболочки.

Прошло ещё сто лет, и Нарву захватил Пётр I. Он начал с того, что 1700 из 2000 жителей Нарвы депортировал в Россию. Теперь души коменданта и других убитых и уведённых на чужбину нарвичан находят утешение в том, что сегодняшние молодые потомки петровских солдат старательно учат эстонский, и если не их дети, то внуки уже будут эстонцами.

Есть фамилии, которыми, кажется, сам Бог отмечает неординарность их носителей. Вспомните, например, своих знакомых Короткевичей. Белорусско-эстонским культурным товариществом "Спадчына" в Нарве руководит Татьяна Короткевич. Три её родные сестры тоже живут в Нарве и успешно занимаются бизнесом, о чем свидетельствует и четырёхэтажный собственный дом, в котором живёт одна из сестёр, и приморский пансионат "Валентина", где по абсолютно европейским стандартам хозяйствует другая, и где под шум прибоя я наконец дочитываю начатый ещё двадцать лет назад с фрагмента в самиздате "Полевой определитель эстонских русалок" Энна Ветемаа.

"Русалки действительно находились тогда в незаслуженной немилости, им было выдвинуто суровое обвинение в небытии, причем одновременно было сочтено возможным инкриминировать им паразитический modus vivendi и уклонение от общественно полезного труда. Достойным осуждения был признан и тот факт, что участие русалок в борьбе трудящихся за свободу было минимальным (к сожалению, это так); индифферентность проявили русалки и при создании колхозов".

Надо признать, что, в отличие от эстонских коллег, белорусские русалки показали во всех перечисленных сферах несравнимо более высокую гражданскую сознательность и активность. К тому же, они в гораздо меньшей степени сотрудничали с немецко-фашистскими захватчиками и в значительно большей – с КГБ. Но, видимо, всё же не эти утешающие обстоятельства делают нас неисправимыми сторонниками русалко-богатств Отчизны.

Паспортные белорусы и дома, и в диаспоре возвращаются к Беларуси разными путями. Кто-то начитается книжек. Кто-то примет в хорошей компании добрую дозу "Беловежской". Кому-то повезёт на учительницу, а кому-то – на любимого. Один полочанин служил в армии в Туркмении и ни с того ни с сего начал видеть сны на белорусском языке...

Неисповедимы пути твои, белорусская душа! Вот поднимается с чаркой в руке один молодой эстонский предприниматель-белорус родом из Витебска и рассказывает, как летом доктора поставили ему безнадёжный диагноз, и как он составил завещание и лежал с утра до вечера на смертном одре лицом к стене. И вдруг в процессе этого лежания стала в его голове вертеться какая-то несуразность. А именно то, как в начале 90-х декан поручил ему на каком-то вечере внести в институтский зал государственный бело-красно-белый флаг, и как он этот флаг вносил и потом с ним стоял весь вечер на сцене. И блазнилась эта несусветица и день, и два, и три, аж до того, пока хлопцу не захотелось селёдки с картошкой. А потом – мяса с красным вином. А потом – почти как в романе того же Энна Ветемаа "Яйца по-китайски" – к девкам.

В сентябре бывший безнадёжный больной открыл новый магазин, а в декабре приехал на своей "Тойоте" на презентацию книги В.Орлова и Г.Сагановича "Десять веков белорусской истории". Правда, книгу не купил. Возможно, это средство оставил в резерве.

Я не искусствовед. Я просто чувствую и знаю, что всё, сделанное с кожей и из кожи моей попутчицей художницей Мариной Батюковой – пасхальное яичко или сложные утончённые композиции – это талантливо и многослойно в смысле не только ассоциативном, но и философском. Стены галереи, где устроен вернисаж, помнят Карла XII, и мне хочется, чтоб они запомнили и меня. Ещё хочется подойти к композиции "Фауна снов" и украдкой потрогать её, потому что так называется и одна из моих книг. Но юная журналистка, которую интересует не белорусское искусство, а Лукашенко, берет меня за пуговицу, выводит в фойе и щёлкает диктофоном. Она смотрит с нескрываемым недоверием и говорит, что в конце XX века этого не может быть. Я отдаю ей номер "Народной воли" с портретами пропавших Захаренко, Гончара и Красовского и приглашаю посетить Минск 25-го марта. Она спрашивает, не боюсь ли я возвращаться. Лучше всего было бы ответить, что с ней-то я мог бы стать невозвращенцем, и потом, после короткой паузы – "...до самого воскресенья", но что-то в настроении уже непоправимо разладилось, и я могу только туповато помотать головой.

В городке Кивиыли эстонские белорусы поставили памятник Яну Скрыгану, который работал там после возвращения из лагеря и до нового ареста в 1949-м. У меня к Яну Скрыгану свой сантимент. Когда-то на совещании молодых литераторов в бывшем Доме творчества СП "Королищевичи" Ян Алексеевич, рецензируя мой юношеский рассказ, публично квалифицировал тот наицеломудреннейший опус как порнографический. "Чем занимаются герои Орлова? – риторически спрашивал уважаемый мэтр. – И днём, и ночью, простите, спят!" Было немного странно услышать эти слова из уст переводчика бунинских "Тёмных аллей", но своё доброе дело они сделали: популярность, во всяком случае на том совещании, мне была обеспечена.

Житель Кивиыли Владимир Дегтярюк, ставивший памятник Скрыгану, в ту утреннюю минуту, когда я позвонил в его дверь, занимался примерно тем же, что и герои моего давнишнего рассказа. Искренне порадовавшись за коллегу, которому дарила чувство вечности неизвестная владелица пуховика, висевшего на придверной вешалке, мы собирались уже продолжить путь в Таллин, но Владимир – не был бы он автором книги "Среди белых эстонских ночей" и бывшим моряком – мгновенно оценив ситуацию, попросил десять минут и вышел из своей холостяцкой двухкомнатной квартиры уже не в плавках, а полностью готовый к путешествию в столицу.

На обратном пути мы снова завернули к Владимиру. Пуховика не было. На стене висел рушник с вышитой датой: 25 марта 1918 года. Вспомнилось, как однажды я ехал со своим знакомым американцем родом из-под Бреста где-то в окрестностях Балтимора, и он сказал, что сейчас завернём, тут за 20 миль живёт один белорус Лёва. Роль рушника у Лёвы выполняла высаженная на цветочной клумбе свёкла – память о маминых грядках.

В недавнем прошлом было время, когда мы вот так же ездили и заворачивали и у нас, в Беларуси. В Зельве жила Лариса Гениюш, в Новополоцке – Соколов-Воюш, в Молодечно – Геннадий Кохановский...

Тогда мой сын спрашивал, почему по-белорусски говорят только наши знакомые.

Больше так не будет.

По дороге в Таллин на реке с почти нашенским именем Ягала находится то, чего в Беларуси нет, – водопад. Это такая свойская миниатюрная Ниагара высотой восемь метров, с которой даже зимой хочется прыгнуть в пенную купель. Летом такой номер исполнит для вас здешний первый сорванец, как когда-то каждый из нас, полоцких мальчишек, готов был, разогнавшись с берега, продолжением которого служила широкая пружинистая доска, нырнуть в Полоту напротив Спасо-Ефросиньевского монастыря. Монастырь тогда был закрыт, в стенах Крестовоздвиженского собора местные жители (точнее, сброд, понаехавший откуда-то из СССР) держали свиней и кроликов.

Теперь Божья твердыня обновлена, и в ней по-хозяйски ходят православные батюшки, твёрдо убеждённые, что Иван IV освободил Полоцк от литовцев, что Скорину звали Георгием, и что националисты с помощью Запада развалили великую державу. Звук белорусского языка из уст паломника сразу делает их взгляды напряжённо-подозрительными; в монастырских храмах время от времени появляются извещения о том, что молитвы за лиц с "католическими именами" не отправляются, а когда вы спрашиваете, к православным или к католическим относятся имена Мария или, например, Ольга, как звали жену Вацлава Гавела, ваша сестра во Христе отсылает вас к матери-игуменье, которая должна знать, кто такой Гавел, и в каких он отношениях с "истинной верой".

А в Полоте, в которую мы когда-то смело сигали "головкой", сегодня не утопишь даже худого (видимо, из-за католического имени) околомонастырского кота, не говоря уж о его эстонских рыжих сородичах, больше похожих на раскормленных лис.

На Иванов день в Эстонии жгут старые лодки, на которых уже опасно выходить в море. Для хозяев это – трагедия, которую можно сравнить с потерей близкого человека.

Паром "Эстония" выглядел абсолютно безопасным... Памятник его пассажирам - чёрная арка или мост с провалом. Металл покрыт сотнями имён и фамилий. Среди них белорусский глаз почему-то сразу находит единственную белоруску. Совсем ещё молодой Ольге Минчуковой завидовали: она вышла замуж за шведа и ехала в шведский рай, вместо которого паром привез её в рай без всяких различий. Интересно, есть ли там Беларусь и Швеция, национальные и языковые проблемы? Готовы ли богословы ответить на эти вопросы? Если в раю никто не знает белорусского языка, а в преисподней на нем ещё говорят, я сильно задумаюсь...

На мой дилетантский взгляд, среди всех живых и мёртвых участников выставки, посвящённой эстонскому искусству XX века, наибольшего успеха у современного потребителя художественных ценностей добились авторы двух произведений.

Первое выполнено в гениально простой технике "видео": на одном экране юркий молодой человек переключает каналы, в результате чего на втором, напротив, появляются обнажённые красавицы и страшилища, что, в свою очередь, вызывает соответствующие эмоции на лице молодого человека.

Ощущение опасности возникло ещё на эстонско-российской границе, за которой как будто усилился ветер и заметно упала температура. Оно возникло и не оставляло и в обнищалых деревнях, где нет и, кажется, никогда не было ни садов, ни ульев, ни палисадничков, и в русских районных городках, которые хотелось проскочить как можно быстрее, не снижая скорости, как это бывает в нью-йоркском Гарлеме или в "чёрных" кварталах Вашингтона. Не оставляло это чувство и среди неухоженных полей с брошенным трактором и какими-то невысокими заснеженными буграми, которые после теленовостей из Чечни вызывали ассоциации исключительно с присыпанными снегом трупами.

Оттуда, из глубины застывшего и угрожающе-безмолвного в своей заброшенности "русского поля" и выплыл основной вывод этого путешествия. Вывод, который начал формулироваться ещё двадцать лет назад в Новгороде, когда-то Великом, где в воскресенье горожане выходили на прогулку по центральной улице в стоптанных домашних тапках и спортивных трико. Потом, при нечастых поездках в братскую Россию, было намешано всего: несколько дней в роскошной гостинице "Москва", где убили Янку Купалу; уборщица на Казанском вокзале, будившая ночью пассажиров, "подметая" мокрым грязным веником их лица; встречи с умными и образованными коллегами-литераторами, которые не верили, что в Минске нет белорусских школ, но в конце концов не сильно смущались, так как русские школы в Минске были; безграничное русское гостеприимство и облёванные стены владимирского Успенского собора, расписанного гениальным Андреем Рублёвым...

Но только теперь, после маленькой, уютной, уже почти европейской Эстонии, во время нечеловеческих гекатомб в Ичкерии, в разгар которых был подписан так называемый союзный договор, только теперь, на самом краю тысячелетия, этот вывод уложился в лапидарную формулу: СТРАНА БЕЗ БУДУЩЕГО.

У нас есть и остаётся Великая мечта – небольшая уютная европейская Беларусь, идеальный образ которой начнёт воплощаться в XXI веке. У них мечты о такой стране нет уже хотя бы по той причине, что нет соответствующей территории, не говоря уж о традициях и ментальности. Взорванная, расстрелянная, разбомбленная, разворованная, замоченная в сортирах – и мечта другая. Сколько бы кремлёвские временщики с придворными ни повторяли заклинаний о Великой России (бюджет которой сегодня равен бельгийскому), каждый из них и сам с болью или с безразличием отчаяния понимает: впереди только дефолты, политические убийства, войны, нищета, бунты, "ликующая бессознательность" (М.Салтыков-Щедрин), сепаратизм, как по-русски называется стремление народов к независимости, и наконец – окончательный распад империи, в кровавых конвульсиях которой, может быть, и сумеет появиться новая русская идея. Идея свободной нации. Потому что не может быть свободным народ, если он держит в неволе другие народы.

15.

Фары высветили их из темноты в лесу перед Опочкой. Посреди безлюдного шоссе, широко растопырив руки, стояли двое. Двухметровый "качок" с широкой мордой-маской и его чуть меньшего роста напарник в таком же "адидасе". Нервы у Саши, Марининого мужа, бывшего за рулём, оказались крепче: в последний момент "качок", кажется, успел отскочить в кювет.

16.